|
|
Русская
культура.
|
«Я – последний поэт деревни»
Размышления о творчестве петербургского композитора
Валерия Гаврилина
|
Л |
учшую немецкую
музыку теперь пишут только в России», – сказал один из известных музыкантов то
ли в шутку, то ли всерьез… С уходом Валерия Гаврилина это особенно заметно.
До шестидесятилетнего юбилея он не дожил нескольких месяцев. Готовился
авторский вечер – предшествующий был уж и не сосчитать когда! – в концертных
планах значились премьеры.
«Ушел из жизни последний музыкант, который умел писать по-русски», – с
грустью отмечали после смерти Георгия Свиридова. Нет, оставался еще один –
петербургский «малый» Свиридов, хотя строгая северная столица принимала с
трудом «деревенский» колорит гаврилинской музыки. Он не был петербуржцем по
духу – крепкий вологодский «мужичок» с заметным музыкальным акцентом,
привязанностью к земле и грубоватым бесхитростным людям, оберегавшим в голодные
сиротские годы.
Его называли замыкающим в «плеяде
тех, кто отваживался развивать корневую традицию отечественной музыки, кто не
стеснялся «русскости» своей интонации, своей души» [1, с. 8]. Иссякла ли
эта традиция? Или напротив, только в ней истоки будущего расцвета национального
искусства? Сегодня, когда после смерти мастера прошло уже некоторое, пусть
небольшое время, значение его музыки, его идей выявляется рельефнее и точнее.
«– На Западе – минималисты. А у нас найдется что-нибудь в параллель?
– Гаврилин. Думаю, он интуитивно стремился к аналогичному результату». [2, с. 37]
Валерий Гаврилин похож на человека, намеренно оставшегося дома, в то время
как все его сверстники-коллеги отправились искать счастья – кто куда: одни в
серийное и сериальное письмо, другие в лабиринты алеаторики и технической
музыки; кое-кто заплутался в темных дебрях авангарда, но большинство вернулись
обратно, к простоте и мелодичности. И Гаврилин застал этот стилевой поворот и
новую моду на «примитивы» на том же месте, где был всегда, и даже, кажется, не
удивился всеобщему возвращению.
Он верил, что музыка – для массового слушателя, и полагал – как
законченный идеалист – что рано или поздно, а может быть, совсем скоро к
публике «вместо людей в странных, неестественных одеждах, ненатуральными
голосами поющих о любви, будут выходить новые Бояны, Кривополеновы. И будет не
самопоказ, а лишь излучаемая простыми, безыскусными голосами сила добра и
мудрости»[3, с. 5].
В музыкальной среде ему было суждено такое амплуа – простак. А судьбы этих
героев не бывают безоблачными.
Давно и прочно бытует мнение, что все, что ему причиталось, Валерий
Гаврилин получил при жизни. Заслуженный деятель искусств РСФСР в 40 лет,
народный артист – в 46, лауреат многочисленных премий, в том числе высшей –
Госпремии СССР – хотя не такой уж был трудяга, и наследие совсем не велико: дня
хватит, чтобы все прослушать. А главное: он не подвергался гонениям. Его музыку
никто и никогда не запрещал, напротив: её хвалили крупные, непререкаемые
авторитеты; и мученический ореол, столь милый сердцу советских, а особенно,
постсоветских деятелей культуры, не подсвечивал его имени.
Творчество Гаврилина тесно связано с эпохой и четко ограничено ею, подобно
«крестьянской прозе» Федора Абрамова или Василия Шукшина. Сегодня уже нет или
почти нет на свете поколения, запечатленного в его музыке – юных вдов,
вырастивших детей, смутно, а то и совсем не помнящих отцов; будущих мужчин,
которых воспитывали бабы – тетки, крестные, старшие сестры, вынесшие на своих
плечах послевоенное лихолетье; сироты и полусироты, ничего не знающие о судьбе
репрессированных родителей… Ушел в прошлое и тот слой горожан, которые помнили
чаепития на кухнях семи-десятикомнатных коммунальных квартир, где вчера
ссорились, а нынче – мирились, умевших довольствоваться малым – лишь бы не было
войны! – картошка с кислой капустой (восемь копеек килограмм), чай с
«подушечками», телевизор с маленьким экраном и толстой линзой. Поколение
сильных духом людей, презиравших праздность, нытье, «дырявые» неумелые руки.
Мещанство? Скорее, необходимая аккуратность, естественное желание хоть как-то
приукрасить простую, предельно скромную материальную жизнь.
Среда эта, родная и знакомая Валерию Гаврилину, не могла служить объектом
для музыкальной карикатуры; быт не воспринимался как нечто низменное,
враждебное духовному началу, и столь характерное в искусстве XX века «осуждение через жанр» композитору
свойственно не было…
Многое из музыки Гаврилина принадлежит его времени. Останется, вероятно,
не все: конечно, «Анюта» – точное попадание в чеховские образность и стиль,
«Перезвоны» – кульминация «деревенской» темы, какая-то часть камерных сочинений.
Важнее другое: идея, метод, извечная, но единственно плодотворная мысль о
невозможности существования «высокого» без «низкого». В стремлении «возвысить
народный напев до трагедии» Гаврилин был в числе немногих единомышленников; в
поэтизации обыденно-тривиального и вовсе одинок – запоздавший на полтора
столетия скромный «русский Шуберт» во времена цветения музыкального авангарда
выглядел ограниченным, несовременным и слегка смешным…
Казалось, что в конце восьмидесятых–девяностых годах Гаврилин-человек пережил
Гаврилина-художника: сочинения последних пятнадцати–семнадцати лет его жизни
уже никого не интересовали и нигде не звучали. Имя композитора помнили; его
музыка, как перевернутая страница партитуры, была забыта.
На рубеже веков, уже после смерти автора, о нем заговорили вновь; возникло
нечто вроде «моды на Гаврилина» – и неожиданной, и закономерной. Его деми-стиль
– полуакадемический, полуэстрадный – представлялся выходом из технологического
тупика, спасением искусства от приевшегося умствования и звукоизобретательства;
простота языка Гаврилина вызывала ассоциации с «примитивизмом» Гайдна
сравнительно с «Искусством фуги» Баха или наивностью песен Шуберта,
создававшихся рядом с масштабными симфоническими полотнами Бетховена: начало
новой эпохи всегда примитивно в сравнении с уходящим стилем. Тип художника, не
боящегося банальностей, открытого всем звукам окружающего мира, казался
долгожданным и истинно ценным; не сравнивая художественные величины, задумаемся
над сегодняшней гиперпопулярностью Чайковского, Рахманинова, Малера. Наше время
предпочитает Рахманинова Скрябину, и это не случайно.
Гаврилинский стиль: конец или начало эпохи? Мнения разные. «К сожалению,
эта линия «Свиридова – Гаврилина», как мне кажется, сейчас оборвалась. Я не
знаю композитора, кто бы ярко, интересно работал в этом направлении», - написал
Андрей Петров.[1]. «В наступившем XXI веке перед каждым художником рано или поздно встает задача
прорыва в новую сферу. Сильный импульс к этому прорыву дает направление,
представленное творчеством В. А. Гаврилина, которое в данный
историко-музыкальный момент оказывается одним из наиболее перспективных на пути
развития современной музыки», – замечает известный музыковед-исследователь,
профессор Петербургской Консерватории Екатерина Ручьевская. – «Творчество
мастера, обладающее особой возвышенностью и нравственной чистотой, подает руку
человеку, пришедшему в концертный зал» [4, с. 62]. А вот мнение и самого
слушателя: «Такая радость – Ваш балет! Полный музыки, наконец, музыки!.. И еще
о Вашей музыке: Вы удивительно знаете и передаете мир уже ушедшей жизни, но
музыка Ваша современна в лучшем смысле этого слова» [5, с. 31].
Хранитель музыки – эмоциональной, живой, открытой аудитории, далекой от
чрезмерного, иссушающего интеллектуализма – таким видят и «слышат» Гаврилина
обычные посетители концертов. Редкие авторские вечера композитора собирают не
одних профессионалов, как это бывает с его коллегами; достаточно вспомнить
премьеру «Перезвонов» в 1984 году: лишний билетик в Большой зал филармонии
спрашивали уже в метро – явление для современного искусства единичное.
Простую музыку писать непросто – гораздо легче, вероятно, выстроить
переусложненные сериальные композиции – и авторский почерк Гаврилина всегда
выдавал руку мастера. Он мог быть изобретательным и остроумным при том, что
любая музыкальная мысль, без умствования и черных философских бездн –
отличались понятным и ясным смыслом. Творческая линия Свиридова–Гаврилина шла в
русской музыке параллельно иному, магистральному пути, проложенному Дмитрием
Шостаковичем и «утрамбованному» его многочисленными последователями –
утверждавшему приоритет концептуального, интеллектуального искусства,
масштабных форм.
Мир обыкновенного человека – не героя, не лидера, увлекающего массы, и не
духовного титана, замкнувшегося в гордом одиночестве – интересовал Гаврилина
всегда, обращался ли он к поэзии Гейне, прозе Чехова или текстам русских
частушек. И эта «гоголевская» тема, столь важная в отечественной классической
литературе и искусстве звучит как «мысль, для гаврилинского миросозерцания
очень характерная: нет незаметных людей и напрасных жизней – вглядитесь
пристальней, с любовью в душу скромнейшего из встречных, и вы откроете в ней
нечто прекрасное и неповторимое».
Гаврилин и сам выглядел человеком обычным, заурядным, ничем не
примечательным: внешность «не композиторская» – такая, что никто не обратит
внимания, но привлекал доброжелательный взгляд, улыбка, сдержанные, приятные
манеры и уважительное отношение к собеседнику, кем бы он ни был –
студентом-первокурсником училища или маститым музыкальным деятелем из Союза
композиторов.
«Я слышал суждение: ″Музыка эта хороша, талантлива, но когда её слушаешь, то можно подумать, что не было ни Стравинского, ни Шостаковича, ни Прокофьева″» [1].
На барельефах возведенных ими зданий, в «густонаселенных» скульптурных
композициях зодчие нередко изображали себя. Среди персонажей групповых
портретов времен прошлых и настоящих, зачастую мелькал облик самого художника.
Знаменитые режиссеры любили сниматься в эпизодах собственных фильмов.
В одном из лучших сочинений Валерия Гаврилина, вокальном цикле «Вечерок»,
композитор вольно или невольно запечатлел себя – в герое повествования. Точнее,
героине – старомодной, немолодой и нелюбимой, в чем-то очень ограниченной, а
вместе с тем трогательной и «непридуманной». Под хриплое тиканье старых
настенных часов, одна, она вспоминает свой недолгий, быть может, единственный
роман, листая домашний альбомчик, в котором стихи Гейне чередуются с
незатейливыми рифмами вроде: «За ваш привет – дарю букет».
Гаврилин был признан – и не признан; будущему историку музыки, листающему
кипы официальных документов и написанных в одинаковых выражениях и с
одинаковыми похвалами дежурных газетных рецензий, придется нелегко: истина
таится между строк.
«Этот автор питается не из чистого источника», - говорили о Валерии
Гаврилине с его любовью к массовой песне, частушке и жестокому романсу,
музыкальным «бытовизмам» и мелодраме. Мэтрам авангарда и поставангарда он
казался сладковато-банальным, рок–аудитории – провинциальным и несовременным.
Быстро миновал краткий звездный час, подсвеченный сиянием государственных
премий и званий, остались в прошлом времена, когда с телевизионных экранов не
сходила «Анюта» со знаменитыми Екатериной Максимовой и Владимиром Васильевым, а
из всех консерваторских и училищных классов доносился знаменитый гаврилинский
«Марш». В последние годы жизни больной, заметно одряхлевший композитор на
вопрос, почему он, продолжая писать музыку, не спешит её показывать, работая «в
стол», отвечал с усмешкой: «Кому это нужно? Зачем? Не нужны мои сочинения…».
И в лучшие времена – в семидесятых – начале восьмидесятых – творческие
контакты и связи с Москвой оказывались сильнее и крепче петербургских.
Режиссеры и балетмейстеры, теле- и кинодеятели ценили музыку Гаврилина больше,
чем коллеги-профессионалы из Дома композиторов. Свой среди чужих, чужой среди
своих – таким он оставался всегда, даже в ту пору, когда его «Дождь за окнами»
и «Двух братьев» пели повсюду.
«Только что была исполнена Ваша песня « Два брата». Изумительная вещь, я
второй раз её слышу и плачу. Какая красота, какая свежая форма, как она
естественна. Какие дивные переходы: в мелодии, от темы к теме, от куплета к
куплету. Это шедевр. Поверьте мне!» – так мог сказать о музыке Гаврилина только
Георгий Свиридов [6, с. 110]. Но и самые популярные некогда песни мастера
сегодня забыты – вместе с кумирами прежней эстрады – Людмилой Сенчиной, Таисией
Калинченко, Эдуардом Хилем. Новые времена – новые песни…
Гаврилин «заливал тоску» песней; и песня была у него основой всего – от
малых форм до масштабной симфонии-действия «Перезвоны». Мелодии выходили из-под
пера легко – сердечные, задумчивые, симпатичные в своей душевной простоте.
Композиторы начала тысячелетия, устав от микротем и обилия кластеров,
снова учатся сочинять мелодии, пытаются услышать живые, естественные интонации
музыкальной речи, которая не может быть анациональной. Пусть даже и нет в
деревне голосистых тальянок, забыты хороводы, вырождаются частушка, кадриль и
ланце…Народность – категория не стилевая, а нравственная
«Можно быть «канарейкой» одинаково в стиле Аренского и в стиле Булеза», –
говорил Валерий Гаврилин. Облегченно-изящное «канареечное пение» не привлекало
лучших русских музыкантов, ценивших в искусстве художественную правду более,
гораздо более и глубже виртуозности, внешней красоты и развлекательности.
Неотточены и неизящны партитуры Мусоргского, не закончен «Князь Игорь»,
тяжеловаты формы опер Римского-Корсакова, а главное – не это существенно в
национальном искусстве. Важнее иное: «глаголом жечь сердца людей».
Растревожить, растрогать, заставить задуматься.
Литература
1. А. Петров. Гаврилинская исповедальность. Газета «Труд», 1999г.,13 апреля.
2. О. Тихомирова, А. Тихомиров. Подслушанные диалоги. Журнал «Скрипичный ключ», 1998 г., №4.
3. В. Колосова. «Валерию Гаврилину 50 лет». Газета Советская культура, 1989 г., 17 августа.
4. Е. Ручьевская. Аннотация к авторскому концерту В. Гаврилина. Буклет «Муз. весна в С.-Петербурге-99».
5. А. Сохор. «Валерий Гаврилин». Музыка и современность. Вып.1, 1982 г.
6. Л. Раабен. «О духовном ренессансе в русской музыке 60–80 гг», 1998 г.
