|
Н |
ечестивые подобны праху, который изметает
от земли ветер, и стоит ветру улечься, как окажется прибитой к земле и пыль.
Россия – страна, православной культуре которой тысяча лет, в толще своей, в
своей почве, в век за веком откладывавшемся на ней культурном слое, в ноосфере
своей, если угодно, остается страной православной. Но если корневая система еще
жива, еще способна давать новые и свежие всходы, то сам виноградник Христов,
некогда на нашей земле насажденный, ныне, увы, оказался вырублен, выжжен. И
потому люди, сердцем связанные с народной, пропитанной церковностью почвой, в
сознании своем нередко оказываются прямыми вероотступниками, порвавшими с
идеалами Святой Руси всякую видимую связь.
Покуда ростки
слабы и малы, заглушают их тем же ветром нечестия принесенные плевелы. И для
чужого, иноплеменного, по слову Тютчева, взора – а, сколько соотечественников
наших смотрит ныне на отчизну свою чужими глазами! – Россия уже не является
страной православной. Заблуждение это настолько распространилось, что и мы,
люди православные и церковные, склонны зачастую согласиться на роль культурного
и религиозного меньшинства, затерянного в той покрывшей лицо планеты вселенской
цивилизации, к которой власть имущие страны нашей в последнее время поспешили
примкнуть. Нет, мы не подвергаемся гонениям и отношения власти с Церковью
остаются, на первый взгляд, самыми добрыми, но внутренне ощущения наши
смыкаются порою с чувствами христиан апостольских, христиан того времени, когда
окружавшая их языческая цивилизация, еще веротерпимая, еще не показавшая свой
хищный, звериный оскал, оказывается им, тем не менее, чужой, когда они ощущают
себя на этой земле странниками, пришельцами, гражданами неба, поданными иного,
неотмирного царства. Другими словами, мы испытываем порой чувство людей,
живущих на чужбине, не в своем доме, где, как бы удобен, комфортен и богат он
ни был (чего о нем ныне, впрочем, никак не скажешь), все сделано как-то не так,
на чужой салтык, не по нашей мерке, не по нашему вкусу. Чуждые служению
маммоне, чуждые духу стяжательства, предпринимательства, ростовщичества и
порожденные этим духом государственным формам, правовым нормам и нравственным
принципам, остаемся мы в собственной стране внутренними изгнанниками.
Нам могут
возразить, что изгнанничество это, эта бездомность, вечное скитальчество это свойственны
христианину всегда, христианину как таковому, что они-то именно и являются
знаком его земной судьбы, независимо от того, кто и каким образом этим миром
правит. Власть в этом мире принадлежит князю мира сего, сиречь дьяволу, какие
бы обличья он при этом ни принял. Наше же царство не от мира сего, и потому
именно странник, пришелец, купец, если угодно, продавший все сокровища мира
этого, чтобы приобрести себе бесценную жемчужину царства грядущего, является на
земле подлинным образом его подданного. Не случайно именно на православной
почве взошли такие поистине благоуханные цветы странничества, как автор
анонимных Записок духовному своему отцу и
инок Парений, не случайно именно русская литература дала нам образ странника
Макария Долгорукого, не случайно и Лев Толстой, даже отпав уже от церковности,
всем сердцем своим именно к этому, поистине народному, идеалу инстинктивно
тянулся.
В подобной
перспективе, однако, именно времена гонения, мученичества и являются для Церкви
самыми благоприятными, поистине царскими, ибо, срывая с нее багряницу видимой,
земной славы, они обнажают перед нами ее кровоточащие крестные язвы, ее земную,
голгофскую нищету.
На первый
взгляд, отсюда может последовать, что в практическом плане позиция христианина
– это своего рода принципиальная нетовщина,
неучастие, непротивление. Христианин предстает нам как идеальный анархист,
противник всех и всяческих государственных форм, любого Царства Кесаря, в какой
бы форме оно не выступало. И мы видим, что многие секты – в том числе наши, старообрядческие
– довольно последовательно старались именно эту позицию, насколько это
возможно, в жизнь воплотить.
Увы,
воплотить ее до конца не удалось никому, и не в силу недостаточной
последовательности и упорства адептов ее, а в силу непоследовательности,
противоречивости ее самой. Ибо совместной жизни – жизни, в которой реализован
был бы христианский идеал любви – на началах анархии никак не выстроить.
Общественная жизнь секты, попытавшейся от общества, от Царства Кесаря,
изолироваться, построить свой маленький, деревенский, артельный рай, порой со
своим собственным, новым, хлыстовским христом, немедленно воспроизводит все
пороки этого Царства, государство с жестоким режимом угнетения, нетерпимостью,
взаимной опекой, порою даже собственным ритуалом жертвоприношения, либо в
идеальную, процветающую на фоне окружающего неблагополучия трудовую артель,
школу добросовестных работников и предприимчивых дельцов. И тот, и другой тип
секты пытается, как видим, осуществить некую утопию, построить на земле модель,
пусть неустойчивую, идеально функционирующего общества, и смыкается тем самым с
множеством проектов общественной перестройки, как
тоталитарно-коммунистического, так и либерально-экономических, которыми
двадцатое столетие, к несчастью, столь изобиловало.
Представим
себе, что мы, православные христиане, оказались все-таки в большинстве.
Представим себе, что дом наш получили мы, так или иначе, в собственное
владение, и вольны, наконец, обустроить его согласно своим вкусам и принципам.
Что же он будет собой представлять?
Распространено
мнение – и охватившее весь западный мир движение христианской демократии тому
свидетельством – что органическим воплощением идеи христианского общежития
именно демократия и является – более того, что лишь на христианской почве демократии
и могла вырасти, что именно христианство служит условием самой возможности ее.
В самом деле, ведь христианин – это человек, который не требует для себя
никаких привилегий, а отсутствие привилегий, всеобщее равноправие, в основе
демократии как раз и лежит.
На самом деле
это отсутствие притязаний делает христианина не столько идеальным демократом, сколько идеалом
для демократов – тем, чья идеология построена на отстаивании каждым своих
собственных интересов, на требовании всеобщего их признания, нет ничего
выгоднее соотечественников, собственных интересов не имеющих и от признания
отказывающихся. Демократия находит в христианах идеальных граждан ровно в том
смысле, в каком тирания получает в их лице идеальных подданных.
Как
показывает опыт первых христианских сообществ, тех ячеек христианского
общежития, которыми были, по сути дела, первые монастырские общины, везде, где
христиане организуются самостоятельно, правление, если таковое имеется,
непременно принимает характер иерархический. Власть игумена – вместе отеческая
и деспотическая – становится прообразом власти христианского самодержца.
Почему
происходит это именно так? Воспользовавшись терминологией крупнейшего немецкого
социолога нашего века Макса Вебера, можно сказать, что поведение их является не
целерациональным, то есть
ориентированным на достижение рационально поставленной и продуманной
прагматической цели, а ценностно-рациональным,
основанным на вере в безусловную и самодовлеющую ценность определенного
поведения как такового. Оставив все, что у них было, христиане берут в свое
земное странствие только одно – крест Христов. Но тот «тип поведения», те
ценности, которые крест этот воплощает – кротость, смирение, самоуничижение – с
властью несовместимы, чуждаются её, и самодержавие, столь неразрывно с
православной культурой связанное – не что иное, как оборотная сторона, изнанка
всенародного этоса отречения от власти, символ этого отречения. Уже для Господа
нашего крест был знаком кенозиса, повиновения воле Отчей, отказа от земного,
Израильского, псевдомессианского царства. Именно отвергая это царство,
становится Иисус Царем Небесным, делая и нас, народ Божий, причастником своего
царственного священства. Как власть игумена есть не внешняя сила, а лишь
следствие, лишь выражение воли братии к послушанию, так и власть самодержца
есть лишь следствие совершенного народом духовного подвига – отрицания,
аскетического подавления в себе той слепой, демонической воли к власти, в
которой многие мыслители – достаточно вспомнить хотя бы Фридриха Ницше,
подлинного её певца и пророка – видели главную пружину хода истории.
Политический выбор христианского народа оборачивается, таким образом,
отрицанием политики, возвышаясь до символического, или, по православной
терминологии умного жеста. Земная империя, бывшая в язычестве лишь способом
правления, зримым проявлением неукротимого, сделавшего Рим господином мира,
властолюбия, после принятия христианства видимо мало, в чем изменилось –
убивали друг друга цезари, шли завоевательные и междоусобные войны,
свирепствовала как прежде фискальная система – но, увенчав державу крестом,
перестала быть слепой силой, и получила смысл, сама, став великим знамением –
знамением того, что там, в глубине её, народ уже выбрал себе царство иное, уже
возложил на себя тот крест страдания и отречения, на котором и утверждена
отныне его земная держава.
И будем
надеяться, что теперь, на том историческом перепутье, где наша страна
оказалась, вспомним мы о своем православии и, не слушая лукавых советчиков,
найдем в себе силы для принятия самодержавия – для совершения того
единственного символического, умного, жертвенного, поистине духовного акта,
который из «тела душевного», из очередной нации, борющейся за свое благополучие
и место под солнцем, возродит, окрестит нас в тело духовное, в народ, взыскующий
Царствия Божия и Его правды.